I
Солнце заливает светом контору фирмы по установке надгробий "Генрих
Кроль и сыновья". Сейчас апрель 1923 года, и дела идут хорошо. Весна не
подкачала, мы торгуем блестяще, распродаем себе в убыток, но что поделаешь
-- смерть немилосердна, от нее не ускользнешь, однако человеческое горе
никак не может обойтись без памятников из песчаника или мрамора, а при
повышенном чувстве долга или соответствующем наследстве -- даже из
отполированного со всех сторон черного шведского гранита. Осень и весна --
самый выгодный сезон для торговцев похоронными принадлежностями: людей
умирает больше, чем летом и зимой; осенью -- потому, что силы человека
иссякают, весною -- потому, что они пробуждаются и пожирают ослабевший
организм, как слишком толстый фитиль тощую свечу. Так, по крайней мере,
уверяет самый усердный из наших агентов, могильщик Либерман с городского
кладбища, а уж ему ли не знать: старику восемьдесят лет, он предал земле
свыше десяти тысяч трупов, на комиссионные по установке надгробий обзавелся
собственным домом на берегу реки, садом, прудом с форелью; профессия
могильщика сделала его философствующим пьяницей. Единственное, что он
ненавидит, -- это городской крематорий. Крематорий -- нечестный конкурент.
Мы тоже его недолюбливаем: на урнах ничего не заработаешь.
Я смотрю на часы. Скоро полдень, и, так как сегодня суббота, я
заканчиваю свой трудовой день. Нахлобучиваю жестяной колпак на машинку,
уношу за занавеску аппарат "престо", на котором мы размножаем каталоги,
убираю образцы камней и вынимаю из фиксажа фотоснимки с памятников павшим
воинам и с художественных надгробных украшений. Я бухгалтер фирмы, художник,
заведующий рекламой и вообще вот уже целый год состою единственным служащим
нашей конторы, хотя я отнюдь не специалист.
Предвкушая наслаждение, достаю из ящика стола сигару. Это черная
бразильская. Представитель Вюртембергского завода металлических изделий
утром угостил меня этой сигарой, а потом попытался навязать мне партию
бронзовых венков. Следовательно, сигара хорошая. Я ищу спички, но, как
обычно, коробок куда-то засунули. К счастью, в печке есть еще жар. Я
скатываю трубочкой бумажку в десять марок, подношу ее к углям и от нее
закуриваю сигару. Топить печку в апреле, пожалуй, уже незачем; это одно из
коммерческих изобретений моего работодателя Георга Кроля. Ему кажется, что
когда люди скорбят и им еще приходится выкладывать деньги, то легче это
сделать в теплой комнате, чем в холодной. Ведь от печали и без того знобит
душу, а если к тому же у людей ноги стынут, трудно бывает выжать хорошую
цену. В тепле все оттаивает -- даже кошелек. Поэтому в нашей конторе всегда
жарко натоплено, а нашим агентам рекомендуется зарубить себе на носу:
никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод на кладбище -- только
в теплой комнате и по возможности после обеда. При таких сделках скорбь,
холод и голод -- плохие советчики.
Я бросаю обгоревшую десятимарковую бумажку в печку и встаю. И тут же
слышу, как в доме напротив распахивают окно. Мне незачем смотреть туда, я
отлично знаю, что там происходит. Осторожно наклоняюсь над столом, словно
еще вожусь с пишущей машинкой. При этом искоса заглядываю в ручное
зеркальце, которое пристроил так, чтобы в нем отражалось упомянутое окно.
Как обычно, Лиза, жена мясника Вацека, стоит там в чем мать родила, зевает и
потягивается. Она только сейчас поднялась с постели. Наша уличка старинная,
узкая, Лизу нам отлично видно, а ей -- нас, и она это знает. Потому и
становится перед окном. Вдруг ее большой рот растягивается в улыбку, сверкая
зубами, она разражается хохотом и указывает на мое зеркальце. Ее зоркие
глаза хищной птицы заметили его. Я злюсь, что пойман с поличным, но делаю
вид, будто ничего не замечаю, и, окружив себя облаком дыма, отхожу в глубь
комнаты. Лиза усмехается. Я выглядываю в окно, но не смотрю на нее, а
притворяюсь, будто киваю кому-то идущему по улице. В довершение посылаю ему
воздушный поцелуй. Лиза попадается на эту удочку. Она высовывается из окна,
чтобы посмотреть, с кем же это я здороваюсь. Но никого нет. Теперь усмехаюсь
я. А она сердито стучит себя пальцем по лбу и исчезает.
Собственно говоря, не известно, зачем я разыгрываю всю эту комедию.
Лиза, что называется, "роскошная женщина", и я знаю многих, кто охотно
платил бы по нескольку миллионов за то, чтобы наслаждаться каждое утро
подобным зрелищем. Я тоже наслаждаюсь, но все же меня злит, что эта ленивая
жаба, вылезающая из постели только в полдень, так бесстыдно уверена в своих
чарах. Ей и в голову не приходит, что не всякий сто же минуту возжаждет
переспать с ней. Притом ей, в сущности, это довольно безразлично. Лиза
продолжает стоять у окна, у нее черная челка, подстриженная, как у пони,
дерзко взд
|
